О новом романе Владимира Чугунова "Невеста"
Валерий Сдобняков
ОТ БЛУЖДАНИЯ - К СВЕТУ
(газета «День литературы», № 11, 2011 год г. Москва)
Что волнует наши сердца в пору взросления? Что так томит их либо в сладостном предчувствии встречи с родственной, милой и нежной иной душой, которую пусть ещё не встретил, не узнал, но уже готов полюбить; либо в жажде осознать своё предназначение в этом мире, осознать своё служение в нём. Да и вообще – что есть человеческая жизнь без любви и Бо-га? Возможно ли такое?
Новый роман Владимира Чугунова «Невеста» вводит читателя в атмо-сферу не поисков ответов на эти вопросы, а опытного проживания и пережи-вания их.
Хотя это и абсолютно самостоятельная книга, но на страницах её мы с радостью встречаемся с главными героями предыдущего романа писателя «Молодые». А если пристальнее вглядимся, чутче прислушаемся, то найдём в нём отголоски и предыдущих книг писателя – «Городок», «Дыхание вечно-сти», «Мечтатель». Безусловно, в этих произведениях как бы иная, не совсем привычная для современной художественной литературы атмосфера жизни. Видимо именно это позволило критику Валентину Курбатову в своей обзор-ной статье «От «процесса» к процессу» в журнале «Дружба народов» (№ 2, 2011 г.) предположить: «Роман Владимира Чугунова «Молодые» почти о де-тях, о едва выходящих в дорогу жизни молодых людях, которые во вполне атеистическое время нечаянно сталкиваются в своей любви с Богом, и сердце их начинает светать, хотя они ещё пока и не сознают источника света… Не знаешь – радоваться или гневаться беззащитной открытости. Герои вроде нынешние, а чувства вполне тургеневские, и ты, сопротивляясь, чувствуешь сердцем, что это и есть жизнь, её глубинная основа. Лукавству мы выучились во всех видах и даже научились звать его «искусством», а душа, оказывается, живёт проще и «стариннее». И, слава богу, автор… не страшится «подста-виться» со своим простодушием».
Да, очень похоже на правду. Но то, что сейчас так не пишут, а если и пишут, то, оказывается, «подставляются» – не есть ли наше эстетическое и духовное обеднение? Не ведёт ли это к каким-то необратимым националь-ным потерям в сфере культуры, художественного слова, духовной нацио-нальной идентичности? Думаю, что пока однозначного ответа на эти вопро-сы нет. И в первую очередь потому, что находятся писатели, которые не сми-ряются, не желают писать так, как модно, как все. Они считают необходи-мым писать так, как требует того их внутренняя духовная потребность, при этом глубоко и искренне веря, что такая потребность свойственна не им од-ним.
Тут я уверен, что они совершенно правы.
Собственно моя уверенность не зиждется на «пустом месте», на отвле-чённом умозаключении. Её подтверждением могут служить и последние публикации произведений писателя в литературно-художественных журна-лах и альманахах, и о вхождении этих произведений в финал впервые прису-ждаемой в этом году Патриаршей премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, и то внушительное количество тиражных экземпляров, которые уже реализованы книжными торговыми сетями по всей стране.
Иными словами, мы имеем дело с неким новым феноменом возвраще-ния к традициям, осовремененному возвращению, который оказался доста-точно востребован нынешним читателем. Современным думающим и сопе-реживающим читателем. Понимаю, «лик» этого читателя неоднороден, мно-гообразен, и не всем именно проза Владимира Чугунова может быть близка и по душе. Но ведь нельзя же отрицать и очевидного – достаточно в этой об-щей читательской массе и тех, кому она, именно, и близка, и по душе. Пото-му разобраться в тенденциях этой «новой старой прозы», как мне видится, просто необходимо.
Я думал начать эту статью сразу с представления главных героев рома-на «Невеста», но, так как он является естественным продолжением предыду-щего романа «Молодые» (о котором в этой статье уже упоминалось – многие герои из первого романа органично перешли во второй), к тому же, оба этих произведения автор объединил под одним названием «Наследники», то без напоминания сюжета первой книги тут никак не обойтись. Поэтому, вернём-ся немного назад, в прошлое, в семидесятые годы ушедшего века. Кстати, ав-тор точно обозначает время начала своих романов: «Молодые» – май 1975 года, «Невеста» – 8 января 1982 года. Даже дни недели и дни церковных праздников точно соответствуют тому, уже далёкому отсчету времени, и в этом угадывается некая символика романов, подтекст, заключенный, к тому же, в именах и фамилиях главных героев. Но теперь речь не об этом.
В Сибири, в тайге на метеостанции живёт семья, в которой три дочери – Катя, Варя и Пашенька (автор, видимо, намеренно не называет послёднюю из сестёр иначе). Неподалёку трудится старательская артель. В неё, кроме всех прочих персонажей, выписанных колоритно, индивидуально-личностно, автор выделяет двух героев, судьбы которых положены в основную канву романа. Это Петя Симонов (деревенский паренёк, недавно демобилизовав-шийся из армии) и Павел Тарасов (мониторщик, всего на год старше Пети). В отличие от Пети, Павел не только мечтает стать писателем (рукопись его ро-мана прошла творческий конкурс в Литературном институте), но, и это глав-ное, уже прошёл искус «первой любви». На Петю эта любовь «обрушивает-ся» по приезде в Нижнеудинск. Он влюбляется в среднюю из сестёр, Варю. Влюбляется искренне, всею душой. И от того, видимо, на эту чистую любовь девушка, ещё почти ребёнок, откликается взаимным чувством.
Далее нам становится понятно, почему любовь Пети и Вари, выдержи-вая все трудности и соблазны, заканчивается созданием семьи: оба имеют нерушимую опору (ими самими не декларированную и, похоже, до конца не осознанную) в виде зачатков православной веры и нравственности, вложен-ных в них бабушками и родителями (у Вари), хотя их взаимоотношения во-все ни нечто «святое и непорочное». Первая близость, например, у них про-исходит ещё до формального бракосочетания (под роспись). Но почему-то безоговорочно веришь, что – это и есть истинное бракосочетание, соедине-ние любящих сердец до гроба, поскольку происходит всё после краткой ис-кренней молитвой, прообраз которой явно видится в бракосочетании библей-ских персонажей из книги «Товита» (автор даже в кратком видении Пети пе-реносит читателя на берег реки, из которой Товия выловил рыбу, печень ко-торой избавила его от смерти при вхождении в опочивальню невесты), а ещё потому прочен их союз, что ни тот, ни другой никого до встречи друг с дру-гом не знали. Вот почему, казалось бы, предосудительное поведение их, свя-то и чисто пред Богом. И это на фоне глубоко переживаемой Варей вины «преступления» правил общежития. Она так и говорит: «Вот чувствую, что перед Ним, перед Богом, права, а боюсь… Нет, правда, словно преступники скрываемся, словно преступники сюда бежали…» Что же Петя? Он произно-сит слова, которые источают у Вари слёзы глубокой благодарности. Он спрашивает у Вари, действительно ли Бог, всё видит и слышит и нет никого на свете «главнее» Его, и когда получает утвердительный ответ, подняв глаза к небу, даёт твёрдое обещание: «Господи, обещаю, я никому Варю в обиду не дам». И не только на протяжении первого, но и второго романа слово своё держит несокрушимо. И это – отличительная черта Пети., соответствующая значению его имени, поскольку Пётр – означает камень.
Тут к месту заметить, что браки совершаются на небесах. И начиная с первых христиан, и далее вплоть до седьмого века нашей эры, так и создава-ли семьи, если не было рядом благословляющей руки свидетеля (священни-ка), давая обет Богу супружеской верности. Чин венчания был введён в цер-ковный обиход одним из Константинопольских императоров, как это ни странно прозвучит, всего лишь для пополнения царской казны. Кто смотрел фильм (или читал книгу) «Камо грядеши», наверное, помнит, каким образом апостол Пётр совершил бракосочетание главных героев знаменитого романа Сенкевича. Примерно, таким простым немногословным образом на протяже-нии многих веков совершалось это великое таинство во исполнение первой заповеди, данной Адаму с Евой в Раю – «плодитесь и множитесь и населяйте землю».
Безусловно, и в первом и во втором романе – женские образы являются главными. И это совершенно верная историческая черта, поскольку, как за-метил Патриарх Тихон (Белавин), именно «белые платочки», женщины, спасли церковь от окончательного разрушения во времена богоборческие. В «Молодых» – центральным образом романа является Варя, в «Невеста» – Пашенька. На Варе держится вся внутренняя, идейная структура романа «Молодые». «Невеста» уже самим названием обозначает основополагаю-щую суть романа, хотя в романе это (и это совершенно очевидно)не одна, а две «невесты»: так сказать, определившаяся и в основном состоявшаяся – ма-тушка Олимпиада и ещё не определившаяся, ищущая назначение своего жиз-ненного пути – Пашенька. Во всех трёх выше названных образах, безусловно, заключены библейские мотивы, которых мы пока не будем касаться. Но обя-зательно отметим, что в первом романе Варя, а во втором Пашенька вносят в повествование праведный свет. И к этому свету (в романе «Молодые») тя-нутся все – и поражённый Вариной чистотой Петя, и по доброму завидую-щий их любви Павел. В «Невесте» – в первую очередь, разуверившийся в смысле семейной жизни, к которой так стремился, Павел (теперь он студент-первокурсник Литературного института), и «коренной одессит», театральный режиссёр, давно «съехавший с катушек», сладострастник Савва Юрьевич, и бывший семинарист Андрей, и «неординарно мыслящий» старообрядец Мо-кий Федулович… И это закономерно, хотя, конечно, невозможно было из-бежать в повествовании и политико-религиозных споров, и производствен-ных трудностей, и личных взаимоотношений других, «побочных» персона-жей. Но всё это только фон присутствия. Логика событий обеих романов не во внешних перипетиях, а в глубине духовных переживаниях.
Возвращаясь к роману «Молодые», надо сказать, что с образами Павла и Полины связана вторая, по-своему, интересная и важная линия повествова-ния. Есть ещё и третья, происходящая как бы за кадром история любви Тро-фима и Маши. Как определила их в своей статье, вышедшей в газете «День литературы» () Ольга Васильева – «Три лика юности». Собственно эти три истории любви идут в романе тремя параллельными путями. Но связь между ними очевидная. Павел на протяжении всего романа через письма делится своими переживаниями с Трофимом, Трофим отвечает искренним участием и в одном из последних, психологически важных для адресата писем, заклюю-чает историю своей жениться в рассказ «Сватовство». Два дорогих сердцу павла человека на его глазах обретают счастье. Его метания от одной «воз-можной невесты» к другой оканчиваются полнейшим крахом. Но в одном из своих последних писем другу, Петя уверяет, что есть на свете существо, ко-торому Павел дорог. И существо это – двенадцатилетняя девочка Пашенька. Но Павел – есть павел. Ему нужно всё сразу и прямо сейчас. Он не может ждать, он не верит благосклонности судьбы, он страстная, неуравновешен-ная, но очень одарённая натура. Он – «герой своего времени», лицо узнавае-мое. И однако же, судя по сюжету романа, над ним явно довлеет оградитель-ная десница Господня. Не трудно догадаться, почему, если внимательно вчи-таться в страницы, посвящённые этому образу. Павел живёт чувством любви ко всему прекрасному. Он верен этому чувству, порой, до сумасбродства, до вопреки логике. И путь его можно назвать «лунной стезёй», или дорогой, ко-торой в те годы шла к свету истины вся русская интеллигенция, а именно, через литературу, которая сама, можно сказать, в большинстве своих образ-цов блуждала в потёмках. Не поднимается рука упрекнуть Павла в непосто-янстве, если мысленно перенестись в то далёкое уже от нас время. Но можно с полной уверенностью сказать, что глубина душевных страданий, связанных с потерей первой любви, будет близка многим.
Во втором романе Павел предстаёт как бы в новом качестве, но ещё со старыми болячками. У него есть семья, но семейная жизнь не наполняет по-требности его души. Из всех представленных героев романа «Невеста» Павел всех дальше отстоит от «света истины», Этим светом или маяком для него становится Пашенька. Та самая двенадцатилетняя девочка, которая через шесть лет неожиданно появляется в его судьбе. Тем более, что в сердце Па-шеньки он главный персонаж ещё со времён «Молодых». «И не столько Ка-тина беременность, сколько эта тайна привела её сюда (в Москву – В.С.), словно кто-то шепнул ей на ушко: «Поезжай, он там, и ты его, наконец, уви-дишь». Павел – герой её тайной детской любви. Мало того, все эти годы она писала ему письма, но не отправляла, а аккуратно складывала в «подаренную самарской бабушкой старинную шкатулку, ключ от которой она носила на шее вместе с нательным крестом». Но, увы, долгожданная встреча приносит ей не счастье, а очередные сердечные муки. И тем не менее, именно любовь к Павлу помогает ей преодолеть уже самые настоящие искушения. К сожалени, очень поздно Павел понимает, что именно Пашенька была предназначена ему судьбой. И понимание этого придаёт драматичность его образу. Для него – это не только искушение, но и переживание особого, ранее неизвестного ему духовного порядка. Символична однополярность имён действительно любящих друг друга людей – Павел и Павла. Оба, судя, по значению имён – малые. Два малых земных существа волею небес предстают пред чем-то бо-лее значительным, чем простая земная любовь. Не возникает даже и со-мне6ния, что любовь эта останется в их сердцах навсегда. И только для нев-нимательного читателя история их любви может показаться незавершённой, несостоявшейся. Любовь их не только выдержала все испытания, но и приго-товила их к чему-то более высшему, помогла подняться на новую ступень, осознать глубину чувства, привела к истинному пониманию счастья. Ясно, что отныне жизнь обоих, если и не начнётся с ноля, но, безусловно, обретёт новый смысл, намекающий на ещё одно романное пространство в будущем.
Хочется сказать несколько слов и о других действующих лицах обоих ро-манов. Автор разработал их с прилежной основательностью. И Трофим (сту-дент Литинститута), и Семён (Самуил Рувимович – председатель артели), и Николай Петрович (отец Вари, будущий священник), и Людмила Ивановна (его супруга), и Вовка Каплючкин (друг детства Павла), и Веруня (промыс-лительное увлечение Павла), и Ванечка (совсем ещё мальчик, отрок, но уже с характером), и лидер группы композитор Роман Щекин и его жена, и «корен-ной одессит» Савва Юрьевич, и Мокий Федулович, Илья с Катей, семинарист Андрей, матушка Олимпиада с келейницей Елизаветой и многие другие – вплоть до лишь в одном эпизоде появляющегося московского художника Ар-сения Ильича – всё это фигуры в «Молодых» и «Невесте» не фоновые, а вполне самостоятельные, несущие одним им предназначенную «художест-венную нагрузку». И эта полифония живых, одухотворённых, характерных, мыслящих персонажей создаёт глубокое романное звучание обоих произве-дения, в которых автор намеренно избегает «указующего перста», навязыва-ния собственных суждений, но позволяет самим героям, через их поступки и взаимоотношения, сказать о жизни больше, чем любые философские тракта-ты и полемические рассуждения.
Лишены оба романа и какой-либо социальной окраски, если говорить о таковой в вульгарно-упрощённом значении. Нет, все приметы быта, реалии повседневной жизни в произведениях, конечно же, присутствуют. Но эти де-тали не несут в себе заданной идейной нагрузки. Они важны как детали быта.
После выхода своего первого романа в одном из интервью Владимир Чугунов отметил: «Мечтатель» (предшествующий «Молодым» роман – В.С.) открыл окно, через которое я увидел, если так можно выразиться, поле бу-дущей русской культуры, именно такой, какой я её понимаю. Принял это от-кровение всем сердцем, и Господь сразу открыл замысел книги, которую я уже сейчас считаю книгой моей жизни. Может быть, именно для того, чтобы написать её, я и появился в этом мире. Иначе я бы просто не стал работать».
Может быть, поэтому одно из главных открытий для Пети, кроме соб-ственно чувства первой любви, стало открытие существования Бога, сущест-вование рядом людей верящих в Него. Варя оказалась именно из такой семьи и своей любовью растопила лёд агрессивного Петиного богоборчества.
И это, как оказалось, была всего лишь предыстория, о чём свидетельст-вует начало романа «Невеста».
Думается уместным привести довольно большую цитату, чтобы дать почувствовать читателю «вкус» прозы Владимира Чугунова.
«8 января 1982 года в районе полудня внутри храма Воскресения Сло-вущего, что на Успенском вражке, как говаривали в старину в Москве, и о чём свидетельствовала памятная доска при входе, звонили колокола.
Звон этот, окутанный дымкой нечаянно накативших морозов, иному прохожему мог показаться идущим из недр земли, как таинственный звон ле-гендарного Китежа, но мог напомнить и о прокатившейся по России-матушке огнём и мечом эпохе, с взвитыми кострами синих ночей, с октябрьскими звёздочками, с пионерскими галстуками, эхом прошедших войн, с огненны-ми струями мартенов, движением транспорантов, выпуском непререкаемых декретов, утверждением грандиозных планов, великими свершениями пяти-леток, запечатлённых нескончаемым потоком однообразных газет, в сопро-вождении бодрых маршей и песен про «наш паровоз», про тех, «кто был ни-кем, а станет всем», и, конечно же, про ту единственную в мире страну, где и «жизнь привольна и широка» и «где так вольно дышит человек», но мог на-помнить и об истреблении казачества, переселённых народах, этапах и эше-лонах идущих на Север, о тревоге бессонных ночей, удавьей пасти ночных воронков, уничтожении священства, монастырей и храмов, – иначе, стран-ным мог показаться этот звон; и, тем не менее, он струился, как струится из-под палой листвы лесной родник, даже предусмотрительно загнанный за метровую толщину чудом уцелевших стен, он возвещал великий праздник Рождества».
Зачин романа явно эпический, обещающий какие-то большие истори-ческие обобщения, но нет, этого в «Невесте» не происходит. Роман получил-ся всё-таки более камерным, по внутреннему своему звучанию доверитель-ным и как бы вневременным. Хотя на его страницах страсти бушуют отнюдь не шуточные.
В центре этих страстей, во многом утихомиривая, успокаивая не в меру распалённых героев, главная героиня повествования Пашенька. Это вырос-шая, повзрослевшая, окончившая десятилетку (а в те времена аттестат о среднем образовании получали после окончания десятого класса общеобра-зовательной школы) и теперь приехавшая в Москву к старшей сестре та са-мая младшая из трёх сестёр, что когда-то жили в тайге на метеостанции.
Её потянула в столицу не тяга к светским развлечениям, не меркан-тильное желание поступить в престижный институт, как-то устроить свою дальнейшую судьбу. Поступком Пашеньки двигает нечто, что и не объясни-мо вот так сразу конкретными словами. Здесь больше доверительного следо-вания за судьбой, больше понимания промыслительности происходящего с ней, чем планомерного выстраивания действий и поступков для достижения какой-либо (пусть даже и тайной, ещё не открытой нам автором) конкретной цели.
«А сколько было выплакано слёз прежде! Да, но по какому поводу! Скажи кому – не поверят! И как сказать? Грезится что-то? Ещё, скажут, одна не нормальная!»
Так думает Паша сама про себя. В разговоре же с Катей признаётся.
«В общем, тогда это, в тот последний год на метеостанции началось… Да всё по вечерам, в сумерках… Сижу, бывало, на крыльце… и вдруг словно позовёт кто – ти-ихо так, чу-уть внятно. Ну, ровно набежавший ветер листвой шевельнёт и успокоится… А сердце так и застучит! А чего стучит? Что ме-рещится? Ничего этого я не знаю. Встану, похожу, а успокоиться не могу. И всё будто жду кого. Потом пройдёт, успокоюсь, день живу, два, неделю, даже месяц – и вдруг накатит опять…»
И потому получается, что все «побочные герои» действующие в про-странстве романа (а тут есть чрезвычайно интересные образы – о них мы ещё поговорим в дальнейшем) только «подыгрывают» Пашеньке, оттого всё бо-лее ярче и интереснее оттеняя её характер, её замечательный, чистый и тон-кий внутренний, духовный мир.
В самом зачине «Невесты», в мастерской художника Ильи – мужа старшей сестры – происходит такая сцена. По случаю организации импрови-зированной, а по тем временам лучше будет сказать нелегальной, подполь-ной выставки, к Илье сходятся гости. И среди уже хорошо известных нам персонажей тут появляются и те, о которых в «Молодых» даже не упомина-лось. Это Мокий Федулович («явно не желающий стареть бодрячок»), режис-сёр театра Савва Юрьевич. Эти новые герои сыграют свою роль в определе-нии Пашей своего дальнейшего жизненного пути. Впрочем, невольно этому поспособствует и Павел, который волею судеб также оказался среди гостей в мастерской художника.
Почему Чугунов собирает столь разных героев именно здесь? Это до-вольно легко объяснить, потому что в восьмидесятых годах прошлого века мастерские художников в общественной жизни зачастую выполняли роль вольных дискуссионных клубов. «Иначе говоря, – как подтверждает сам ав-тор романа, – мастерская была чем-то вроде рассадника вольнодумства или, по-современному, диссидентства».
Вот и в этот раз, только зайдя в комнату, Катя с Пашей услышали громкий спор. Собравшиеся обсуждали современное, на те годы, состояние Русской Православной Церкви. Говорили о её разгроме, о испытаниях, вы-павших на её долю и о духовном состоянии, духовных нуждах православного народа.
Спор разгорелся серьёзный, многоаргументированный и оттого доста-точно болезненный для тех, кто искренне переживал о случившемся. Лиди-ровал здесь, почти солировал, безусловно, Мокий Федулович – человек явно широко и глубоко образованный, многое повидавший и переживший, кре-щённый, как он сам подчёркивал в разговоре, «на рогожке» (иными словами был из старообрядцев) и оттого чувствовавший даже некоторое своё превос-ходство перед аппонентами. Он и говорил-то «с тою основательностью, с ко-торой профессора читают лекции, и было видно, что всё это им давно обду-мано и приведено в стройную систему».
Этому образу Чугунов придал, как мне видится, особое значение. В его уста он вложил, если смотреть с официальной церковной точки зрения, те крамольные мысли, которое вот уже не одно столетие, даже раньше, чем со времён раскола, смущают «православный люд». И здесь хочется поприветст-вовать не только смелость писателя, но и ту серьёзность разговора, ту подго-товленность к нему, которую он продемонстрировал.
Вот что утверждает в разгоревшемся в мастерской художника споре Мокий Федулович:
«Христос указал всего лишь путь личного нравственного совершенст-ва. И через это личное совершенство действительно может облегчаться жизнь общества, но никогда оно не устроится окончательно и незыблемо на земле по той простой причине, что злое семя, как сказано в Писании, посеяно в сердцах сынов Адама изначала, постоянно рождало и будет рождать нечес-тие до тех пор, пока не настанет молотьба. Устроить же всё общество, а тем более, всё человечество на единых нравственных началах, увы, невозможно ни насильственным, ни воспитательным, ни образовательным, никаким иным путём, даже, если хотите, – чудом, ибо оно, судя по тому же Писанию, не входит в планы домостроительства Божьего. Иначе бы Бог не дал человеку свободу самому выбирать дорогу судьбы».
Но и это ещё не всё. В своих размышлениях старообрядец идёт дальше, в итоге чего приходит к следующему выводу.
«Реки крови пролили за расширение сфер влияния видом распростра-нения истинной веры, а затем свели всё к специфике местных традиций. Раз-ве не так? Перешли, так сказать, к цивилизованному диалогу, который назва-ли эккуменизмом. И это означает, что передела больше не будет, а только деятельность по заманиванию очередных экономических единиц, под видом спасения их душ, в свою единственно правильную конфессию. И в итоге всё сводится к тому, чтобы народ нёс деньги только «в их истинную Церковь». Теперь же у каждого «своя истинная церковь», ничего общего с другими не имеющая. И в этом, ещё раз повторяю, основное различие, лицемерно при-крываемое богословскими выкладками и видимостью ревности за чистоту веры. Все погибнут, одни мы, правильные, спасёмся – вот что в первую оче-редь декларируется и вдалбливается в умы во всех конфессиях каждой ново-обращённой экономической единице. Разве не так? Протестанты, например, требуют десятину от зарплаты. Ватикан ничего не требует, поскольку давно понял, в чём дело, и хорошо устроился в экономике. Православие, как самое отсталое в этой области, да ещё находясь под большевизмом, пока что кров-но заинтересовано в религиозно неграмотных «приношениях». Поэтому со-вершенно согласен с Достоевским, который считает, что всё в религии сво-дится к делу конкретных личностей и тому окружению, которое создаётся вокруг них. Пастырь и паства. Всё остальное – бездушный канцелярский ап-парат, присосавшийся к Телу Христову. Да, необходимый, но никак не глав-ный. И не смотрите на меня так, пожалуйста. Собственно, ни в одной йоте Священного писания я до сих пор не разуверился, а вот церковного управле-ния ни такого, какое оно есть, ни нашего, ни католического, ни протестант-ского, без оговорок принять не могу. Раннехристианское – принимаю, все по-следующие, организованные по ветхозаветному образцу и образцу Римской империи – нет. В первохристианской церкви всё решалось не авторитетом иерархов, а именно всего народа, собора. А теперь что?»
Я представляю, какое поле для дискуссий даёт только один этот отры-вок из многих рассуждений Мокия Федуловича. И ведь так хочется в этот спор ввязаться. Несмотря на всю его болезненность, остроту, особенно в те-перешнем нашем состоянии. Но каково же всё это было слышать пусть во-церковлённой но совсем молодой девушке. К тому же автор подключает в это интеллектуальное сражение ещё и Савву Юрьевича – этакого насмешни-ка-пародиста, из породы тех, которым в жизни ничего не важно, всё им толь-ко смешно да анекдотично.
Поначалу, во время всего этого «судьбоносного» разговора, Савва Юрьевич откровенно скучал, издевательски зевал. Но затем, не выдержав, вступил в спор, но лишь для того, чтобы вновь поиздеваться над «невежест-венными попами», да и вообще над всем тем, что важно для спорщиков, что имеет для них самое непосредственное значение в их жизни.
Удивительный типаж, чрезвычайно распространённый в среде опреде-лённой категории граждан во все времена. Особенно на протяжении послед-них двух тысяч лет. И ведь трудно с ними спорить, трудно закрыть, закупо-рить душу от порочных слов этих «коренных одесситов», чтобы не испачкать её, не осквернить. Успеть закрыть до того, пока они со смехом и грубыми шуточками, скабрёзными намёками откровенно в неё не наплевали.
«Видите ли, я хоть и был женат дважды, один раз официально, для прописки, законченно, второй раз неофициально, но тоже законченно, ибо рано или поздно всему же приходит конец. И третий раз чуть было не женил-ся, и мог бы жениться без конца, но!.. Все те разы, бывшие и возможные в будущем, – согласно нашему родному православию – я пребывал в блуде, так? Но вот отныне, прямо сейчас я говорю себе – амба! И вот я уже не в блуде, а в истине, а, стало быть, самый что ни на есть настоящий жених! Да меня после этого в любой церкви обвенчают, как сущую невинность, и даже на белое полотенце поставят, как сохранившего добрачную чистоту, а не как какого-нибудь второбрачного прощелыгу, не сумевшего перенести «вар и зной» низменных страстей, как у них про это в требниках написано. Им, вто-росортным, даже венцы на головы не возлагают. А мне возложат. Я узнавал».
Или вот другая тема спора, уже между Ильёй и Мокием Федуловичем относительно того, возможно ли в современном урбанистическом мире стя-жать спасение души через постриг в монашеский чин.
Илья утверждает:
«– Современный инок не в состоянии прийти в меру мужа совершенна в стенах нынешнего монастыря.
– А как же отец Иоанн Крестьянкин, отец Кирилл Павлов, архимандрит Тихон Агриков? – спросил Андрей.
– Они и до монастырей, говорят, были уже сложившимися. Отец Ио-анн, сколько мне известно, в лагерях, отец Кирилл с отцом Тихоном – на по-лях Великой Отечественной. Но в нынешних монастырях, практически, – ни одного. Все пришли в монастыри уже сложившимися.
«– А знаете, в этом что-то есть, – в задумчивости произнёс Мокий Фе-дулович.
– А как же Афон? – возразил опять Андрей.
– И единственный на весь Афон – Агафон, – не упустил случая ввер-нуть Савва Юрьевич.
– А без этого уже никак! – с неудовольствием заметил Мокий Федуло-вич.
И Савва Юрьевич с видимостью осознания вселенской вины смиренно опустил очи».
Представьте, каково это было услышать Пашеньке – такой чистой, не-запятнанной душе. С её-то непорочными идеалами, с её-то тягой всем серд-цем, да всем своим существом, именно в лоно Церкви. Ведь оба эти человека, ко всему прочему, чуть ли не одновременно в последствии сделают ей пред-ложение, чтобы она стала их законной супругой. И ни одного Пашенька рез-ко и категорично не отвергнет. Каждому даст шанс. Каждому пообещает по-думать. И это ею будет сказано не формально, а искренне.
Да, мир удерживает её своими привязанностями. Но душа Пашеньки даже здесь стремится к поиску возможной чистоты и любви. Но ведь мир до-селе и не опровергал для неё незыблемых истин, что были так прочно приви-ты в семье – самыми близкими и дорогими для неё людьми.
Однако, я считаю, что автор совершенно прав так резко обострив внут-ренний, идейный конфликт в своём произведении. Никакого сюсюканья. Жизнь, это борьба за сохранение чистоты собственного духовного простран-ства. И необходимо в этой борьбе выстоять, достойно пройти сквозь серьёз-ные духовные искушения, которые с этого момента, и читатель это отчётливо осознаёт, не минут и главную героиню романа.
Ну, а пока, как отдохновение, как награда за долгое ожидание, Чугунов даёт возможность Пашеньке встретиться, а затем и довольно долго общаться, со своей давней и тайной любовью – Павлом. Они гуляют по Москве. Во время этой прогулки, в столовой Литературного института, Паша случайно знакомится с профессором Михаилом Павловичем Ярёминым. Автору это нужно было, чтобы, во-первых, дать возможность читателю узнать, что ге-роиня ещё с детства пишет стихи, а во-вторых, эта встреча открывает перед Пашенькой совершенно новую житейскую перспективу. И более того, это даёт всем нам надежду ожидать всё более развивающегося и усложняющего-ся сюжета в будущем. Теперь героиня осознанно может выбирать, каким пу-тём идти дальше. Это хорошо играет на достоверность образа.
В развитии же образа Павла во второй книги «Наследников», как мне показалось, мало что прибавлено. Оттого он явлен в книге несколько затушё-ванным, и не то чтобы невнятным, размытым, но явно находящимся в тени образа Пашеньки. Здесь основополагающую свою роль сыграло то, что Павел на протяжении всего повествования (двух книг) так и не обрёл какого-то главного внутреннего стержня. В итоге он вроде бы и женился, и ребёнок у него есть, а всё равно всё чужое, всё это его глубоко совсем не затрагивает, не тревожит. Павел жаждет любви, но это чувство замыкается в нём на уров-не плотского влечения. Потому и нет ему успокоения.
Мне слабо верится в возможное дальнейшее продолжение отношений между Пашенькой и Павлом. Есть в них уже какая-то исчерпанность, завер-шённость. Нет поля для их дальнейшего развития.
Это почувствовал и Петя, который со своей семьёй (Варей и детьми) живёт в это время в Загорске и после окончания семинарии продолжает учё-бу в духовной академии. После церковной службы вся большая компания из Лавры переместилась к нему в гости – довольно убогий домик, снимаемый им на время учёбы. А при прощании между Петей и Павлом происходит та-кой диалог.
«– Целый день вчера провели вместе, о чём только не переговорили, – рассказывает Павел, – а до сих пор, не поверишь, дышать на неё боюсь.
– Значит – не твоя. Смирись – словно обухом по голове огорошил Петя.
Павел посмотрел на него в удивлении
– А если я её люблю, а жену нет?
– Ты и Полину говорил, что любишь.
– А при чём тут Полина?
– Не хочешь ли ты сказать, что сейчас у тебя что-то другое?
– Именно это и хочу сказать.
– Знаешь, не надо, а? Мало тебе?
– Говорю тебе – дышать на неё боюсь! И внутри всё… ну просто изны-лось».
Пашенька же, в первую очередь, чиста и потому сильна своим внут-ренним идеалом, внутренней цельностью, стройностью, основательностью. И мы отчётливо понимаем, что внешние затруднения этой внутренней основа-тельности не поколеблют. В этом отношении Чугунову удалось создать, я здесь повторюсь, очень цельный, правдивый образ. Почему и подвижница благочестия, схимонахиня матушка Олимпиада это сразу понимает и отмеча-ет, выделяя Пашеньку среди прочих.
Да и как тут не выделить, когда эта молодая девушка вошла в её келью как сама непосредственность и открытость.
Кстати, именно там, в келье, в разговоре с самой ЛЮБОВЬЮ и ДОБ-ДОБРОСЕРДЕЧИЕМ (так замечательно выписан образ матушки Олимпиады Владимиром Чугуновым) Пашенька открывает свою главную тайну, хочет узнать ответ на свой «жизненно важный» вопрос – можно ли достичь духов-ного совершенства, спасения в миру, или для этого необходимо уйти в мона-стырь, стать невестой Христовой.
Сцена этого разговора Пашеньки с матушкой Олимпиадой написана в романе изумительно – легко, просто, но одновременно и чрезвычайно про-никновенно. Эта сцена как бы окончательно завершает формирование образа «невесты». Далее лишь испытания и искушения.
Остановившись здесь, нам есть смысл более детально рассмотреть зна-чение для дальнейшего продвижения фабулы романа и иных его героев. И в первую очередь, конечно же, стоит поговорить о Ване Мартемьянове. И не только потому, что его влюблённость в сестру Ильи Ольгу чем-то нам напо-минает молодого Павла, но и, главным образом, из-за его, готового к жерт-венности, неофитства. Он студент университета, изводит себя постом. (А ведь, напомню, на дворе лишь начало 80-х годов прошлого, «коммунистиче-ского» века).
У этого героя «Невесты» за время действия романа тоже происходит определённая трансформация во взглядах и поступках. Но в нём, в этом об-разе автором заложен потенциал очень большой. Это ощущается в характере, в поступках, в поднимаемых им вопросах во время споров, которых внутри романа происходит предостаточно. Этот образ в быстром, динамичном раз-витии и как бы заранее рассчитан на будущую книгу, на продолжение.
То же самое хотелось бы сказать и ещё о двух героях повествования – об Иннокентии Варламове и художнике Илье – образы которых как бы «за-консервированы» на будущее. Во всяком случае, так мне показалось, так я их ощущаю.
Илья хоть и принимает непосредственное участие в действии романа, но потенциал его явно глубже и интереснее чем тот, который пока нам явлен.
Варламов, вот уже во второй книге «Наследников», вообще только на-зван. Живьём он только «мелькает» в начале «Невесты». Но о нём довольно часто упоминают в разговорах, при этом с явным пиететом. Отношение к не-му как к некоему новому московскому миссии, который великолепно образо-ван (окончил Литературный институт, но по идеологическим соображениям его блестящая дипломная критическая работа не была допущена государст-венной комиссией к защите), тем не менее, работает сторожем в издательстве «Наука» в бывшем «Морозовском особняке». Раскрыт, вернее, намечен этот образ на самую малость и, видимо, главная его судьба нас ожидает ещё впе-реди, в следующих романах писателя из этого цикла.
А вот Андрей – тот всё больше спорщик на темы церковной жизни и, отчасти, богословия. Его сватовство к Пашеньке разве что только недоразу-мением и можно назвать. Конечно, он заканчивает семинарию и ему просто необходимо определить свою дальнейшую судьбу, ему необходима супруга, чтобы быть рукоположенным, получить приход. Но самонадеянно делая предложение Паше, он явно не осознавал, насколько эта девушка «не его», насколько иное ей дано предназначение.
Мокий Федулович, ещё один претендент на руку Невесты, спокоен и основателен. Ниспровергатель устоявшихся основ, использующий для этого глубокие исторические знания. Его доводы остроумны и продуманы. И за-частую бьют, как говорит русская пословица, «не в бровь, а в глаз». Вот, на-пример, его аргументы в споре всё с тем же Андреем.
«Хотя в Церкви и существует власть, но прежде всего она не организа-ция власти, а единство жизни в Боге. Перенесение же в область церковной жизни норм и понятий государственного права затемняет и извращает суть духовной жизни. Внутри Церкви, как раковая опухоль, начинает развиваться имперский дух с преобладанием правового сознания. Тогда и начинают вести речи о вертикали власти, а это уже не Божье установление, а если хотите, кризис Церкви. Внешние удобства, действительные или кажущиеся, связан-ные с церковным централизмом, сосредоточившим власть в одних руках, со-провождаются ослаблением религиозного сознания. Вступать на путь внеш-него единства – значит подменять основную задачу Церкви однообразием церковного порядка. Единство же Церкви, ещё раз повторяю, есть внутрен-няя норма и задача, и она не должна извращаться привнесением чуждых на-чал. При наличии такой вертикали власти в Церкви всё сводится к повинове-нию, при котором церковное единство становится делом дисциплины в виде безоговорочного подчинения сверху донизу, когда не остаётся места не толь-ко самочинию, которого и не должно быть в Церкви, но и христианской сво-боде, к которой призывает Господь через апостола Павла в послании к Гала-там, если не ошибаюсь».
Вообще я думаю, что от такого полемического обострения, осовреме-нивания темы, книга только выигрывает. Происходит как бы перебрасывание эмоциональных мостков в нашу действительность. И тут дело не только в иг-ре автора эмоциями читателя, его посылах к нынешним церковным пробле-мам, которые уже во всю обсуждаются самыми широкими слоями россий-ского общества. Тут дело в другом. В желании дать своим героям ту возмож-ность духовной свободы, о которой самому автору, может быть, ещё только мечтается, как о чём-то крайне необходимом, но пока, увы, в нашей действи-тельности недостижимом. И это у меня, как у читателя вызывает лишь сочув-ствие и полное доверие к книге.
Я догадываюсь, какую мысль заложил автор в поступок Мокия Феду-ловича, когда он предложил Пашеньке руку и сердце. Тут опять надо обра-тить нам свой взор к «Библии». Но я считаю, что пока это делать нам ранова-то. Давайте дождёмся дальнейшего развития сюжета.
Ну и в завершении несколько слов о Савве Юрьевиче – этом полном антиподе матушке Олимпиаде. Эти два героя олицетворяют два кардинально противоположных взгляда на мир, на жизнь, на отношение к ней. Это два противоположных мироощущения. Можно даже утверждать, что заочно они вступают в борьбу за душу Пашеньки, за её будущее. И в арсенале Саввы Юрьевича в этой борьбе фиглярство и кривляние, интриганство и соблазн, насмешка над самыми добрыми чувствами в человеке, тогда как матушка Олимпиада – это любовь и вера, и ничего кроме них. Оттого ещё жутче и от-вратительнее выглядит натуралистически разыгранная сцена Саввой Юрье-вичем своего самоубийства.
Вообще весь этот роман внутренне, в своём подтексте, как мной уже отмечалось, выстроен на вечном библейском сюжете. Но тем интереснее в него погружаться, разгадывать перипетии поступков его героев.
В одном из последних своих номеров (Выпуск 33, 2011 г.) журнал «Вертикаль. ХХI век» опубликовал большое письмо, обращённое к Владими-ру Чугунову, известного русского критика Михаила Петровича Лобанова. Формально это отклик на две «ранние» книги автора «Русские мальчики» и «Городок». (Если вообще можно называть ранними книги, вышедшие всего четыре года назад. Но за это время Чугунов успел написать ещё три романа и повесть). Но в этом отклике много высказано мыслей обобщённых о творче-стве вообще и о значении его для православных людей. Потому мне и хочет-ся некоторыми мыслями Михаила Петровича закончить эту свою статью.
Лобанов пишет:
«В последнее время заявила о себе литература, которую стали называть «православной». Появился некий манифест, в котором начисто отвергается литература традиционная, реалистическая, а «новая православная литерату-ра» регламентируется на манер соцреализма. Мне ближе то, что я увидел в ваших книгах. Православие у вас не стилизовано, не замкнуто «церковными стенами». В земном бытии ничего не случайно, всё взаимосвязано – «мело-чи» и «вечное». Как в чеховском «Студенте»: затронул конечное звено в двухтысячелетней исторической цепи – отзовётся в начальном».
Вот и отозвалось.
|
